Если бы усталой маме новорожденного младенца, той самой маме, у которой еще вчера – пленительная звездная бесконечность над головой, а сегодня истерзанная грудь, тяжелые веки и нервы, звенящие в унисон детскому плачу, если бы ей показали один только короткометражный фильм про то, как ее ребенок вырос. Этот маленький человек, который или кричит, или ест, или спит по пятнадцать минут, а потом снова кричит и ест, вдруг стал старше. Как бы она смотрела этот фильм? Что чувствовала, глядя на то как ее выросший ребенок быстро ползет по коридору на своих четырех, громко стучит ладошками по полу, находит ее в кухне (в руках у нее чайник, скорый бутерброд ждет на разделочной доске, убрала руку с журнала, и страница вновь перелистнулась, черт с ней) – он видит ее, наконец, и счастливо, широко, во все два зуба, улыбается, как он смеется своим первым «гы», и это нота, которую она потом различит и в смехе двухлетнего, и пятилетнего, и двадцатипятилетнего своего взрослого ребенка,  как он приходит под утро в ее постель и припадает, сонный, не проснувшийся, теплый звереныш к ее шее, не шевелится, досыпает сладкие, одному ему известные утренние минуты, и она сама старается не дышать и не шевелиться, лишь бы оно длилось, длилось,
как он останавливается в игре, смотрит вдруг пристально, а потом тихонько целует ее в щеку и убегает, словно ничего не было, а она остается сидеть ошарашенная, с комом в горле и любовью, отбивающей престо в солнечном сплетении, и приходит в себя лишь когда овсянка с шипением сбегает из кастрюли,
как он впервые зовет ее, не называет, а зовет: «Мама!». Башенка у него никак не ставится, колпачок от фломастера закатился под кровать или бумага, которую он топил в туалете, закончилась, «Ма-маа!»,
как он летит в ее распахнутые руки по еще не просохшему после дождя асфальту, и она мысленно бежит вместе с ним и думает: «не упади, не поскользнись», и он не спотыкается, добегает и на последних сантиметрах падает в ее объятия,
как он на всех фотографиях щурится и гримасничает так же, как она,
как он делится с ней любимой виноградиной,
как на вопрос, кого он любит, он уверенно отвечает: маму и папу...

думаю, что ни одна мама просто не поверила бы в то, что видит.

Потому что материнство – это жизнь в одном дне. И нужно пройти каждую ступень без экстерна, шаг за шагом. Через колики, зубы, бесконечные падения, капризы, шалости. Через боль, усталость, отчаяние, надрыв и успокоение. Потому что он обязательно начнет улыбаться и даже заразительно хохотать, смешить, умилять, обнимать крепко-крепко, гладить по голове, смотреть с нежностью. И станет казаться, что иначе никогда и не было. Какие колики, какие бессонные ночи, кто плакал в подушку, чтобы никто не услышал, как тяжело? Глупости, это просто один очень долгий день материнства длится и длится. И пусть никогда не перестает.